Израильский тенор Тельман Гужевский рассказал о мечте: снимать в России фильмы-оперы
«Я благодарен высшим силам, показавшим, что происходит, когда рушится цивилизация»
Тельман Гужевский родился в Ереване, вырос в Израиле, учился в Великобритании, Италии и немного в России. Он пел в оскароносном саундтреке к фильму «Анна Каренина» Джо Райта. Из-за пандемии ему пришлось на время отложить планы воссоздания в России подзабытого жанра фильма-оперы. На недавнем кинофестивале «Западные ворота» в Пскове он работал в составе жюри короткометражного конкурса.
Фото: Из личного архива
Ежедневно в отеле, где размещались участники и гости кинофестиваля, можно было услышать, как кто-то распевается в своем номере. Это пел Тельман Гужевский. Само его появление в составе жюри стало неожиданным. Казалось бы, израильский тенор, при чем тут российские короткометражки. Но есть опыт мировых фестивалей, хотя бы Венецианского, где непременно в жюри представлен музыкант. Мы разговариваем с Тельманом уже после завершения Псковского кинофестиваля, где вместе оценивали фильмы начинающих режиссеров.
— Можно сказать, что так. Родился в Армении, вырос в Израиле, учился в Лондоне, а потом в Италии, сейчас живу в Европе.
— Мои родители говорили по-русски. Семья у нас еврейская, но во мне есть и армянская кровь. Армянский язык я тоже знаю. У меня было билингвальное, двуязычное детство. Потом уже появлялись другие языки по мере того, как я перемещался по миру.
— Армянская диаспора разбросана по миру. В Лондоне я тесно с нею общался, выступал, делал специальные программы на армянском языке. Я всегда вставляю в свои концерты армянскую оперную музыку. В центре Еревана находится Театр оперы и балета им. Спендиарова, здание которого моделирует архитектуру города. Там замечательная атмосфера и сквер, связанный с моим детством. Ребенком в этом театре часто выступал. Я ходил в специальную хоровую школу для детей, и нас постоянно использовали в постановках.
— Они художники. Отец занимался макетами, а мама — декоративным искусством. Она была главным художником большой фабрики, производившей свитеры с орнаментами.
— Мне было 13 лет. Произошло землетрясение, развал Союза, и родители приняли решение, что мне лучше окончить школу в другом месте. Я уехал в Израиль по специальной программе израильского правительства и три последних года доучивался в Израиле. Сначала поехал один, а потом родители.
— Оно сильно нас подкосило. Детьми мы наблюдали развал цивилизации. Электричество давали на час. Не было газа, горячей воды, никакие службы не работали, наступил коллапс. В Ереване не разрушились здания, но многие из них находились в аварийном состоянии. Когда случались повторные толчки, весь город выходил на улицу, люди жгли костры. У нас было все, и вдруг не осталось ничего. СССР еще сопротивлялся развалу. Продолжались движение за независимость, стычки с вооруженными силами, митинги. На фоне карабахского конфликта было ощущение, что люди никому не нужны. Продовольствия не хватало. Пенсионеры умирали от холода и голода. Зимой в квартирах была минусовая температура. Закрылись все школы и учебные заведения. Мы лет пять жили при свечах. Землетрясений в мире случается много, но такого, чтобы за сорок секунд погибло больше 25 тысяч человек, не было. Помню, как откликнулись почти все страны мира. Одна Армения не могла справиться. Отключили атомную электростанцию. Произошел энергетический кризис. С содроганием вспоминаю то время. Думаю, моим родителям было очень тяжело.
— У каждого голоса — своя жизнь и миссия. Будучи музыкальным ребенком, я тянулся к точным наукам. Меня интересовала физика, и я поступил в университет в Израиле. А пение всегда было частью моей жизни, как хобби. Я пел под гитару, сочинял песни, участвовал в самодеятельности. В какой-то момент обратил внимание на то, что слишком много времени провожу в музыкальной библиотеке, слушая оперы. Сказалось, наверное, то, что в ереванской музыкальной школе с нами занимались оперные певцы.
— Прошел ее благодаря упражнениям. Сейчас читаю литературу и понимаю, что когда у мальчиков завязывается голос, важно не совсем молчать, а упражнениями настраивать аппарат. Но я все-таки молчал несколько лет. А в 21 год мне посоветовали попробовать свой голос. Я его не трогал года четыре, а когда решил запеть, то меня определили как баритона. Волею судеб моими соседями в Израиле оказались оперные артисты. Я взял у них несколько консультаций и понял, что есть смысл брать уроки. Для меня это стало отдушиной. Израильская действительность непростая, и я воспринял это как подарок.
— Да. Все происходило параллельно. Замечательная оперная певица, солистка Театра им. Станиславского и Немировича-Данченко Виктория Сафронова, находившаяся на вершине карьеры, как раз переехала в Израиль по семейным обстоятельствам. Я начал с ней заниматься. Она мне многое дала, ту базу, которая спасала всегда. Она отправила меня к своим учителям в Гнесинку. Там выдающийся педагог Маргарита Иосифовна Ланда объяснила, что я могу делать со своим голосом. Она сказала, что если я займусь этим профессионально, то смогу добиться успеха. У нее был особый стиль преподавания. Она была требовательна и бескомпромиссна. Все девушки у нее плакали. Нельзя было ноты спеть неправильно. Я познакомился также с Дмитрием Бертманом. Он помог понять, что такое оперный артист. Я занимался на его мастер-классах в Швейцарии. Я благодарен вокальному куратору «Геликон-оперы» Галине Пичуриной, занимавшейся со мной в России. А потом мне удалось поступить в Лондонскую музыкальную академию.
Дука в «Риголетто». Фото: Из личного архива
— После того, что я набрался в Израиле и России, мне хотелось показать себя и западному миру. Там мне дали стипендию, на которую я проучился более четырех лет. В Лондоне я получил работу, и это многое предопределило.
— Да, но для профессионального оперного певца это хороший возраст, когда можно нагружать аппарат. Голос должен созреть. Когда поешь с оркестром, состоящим из 70–100 музыкантов, то надо иметь атлетизм, чтобы дойти к слушателю через большой звук.
— Это особая каста певцов. Очень трудно обуздать аппарат, по сути, находящийся между регистрами. У тенора грудные и головные резонаторы должны быть в гармонии, хорошо сцепляться, чтобы было ощущение единого звука. Если голосообразование правильное, то этого не слышно, и есть возможность брать мощные верхние ноты, которые звенят и впечатляют людей. Это мастерство высшего класса. Двадцать лет — нормальный срок, чтобы понять все про себя. У каждого свой уникальный аппарат, и к нему должен быть свой подход.
— Конечно, и она во многом певца ограничивает. Нужно быть здоровым человеком, хорошо питаться, находиться в хорошей физической и психологической форме. Вы выходите на сцену, и на вас смотрит несколько тысяч человек. Они ждут, что вы откроете рот и что-то произведете. Это даже для психологически устойчивого человека большой стресс. Организм по-разному реагирует на еду, требуется особая диета. В целом многое зависит от психофизики, нервной конституции. Требуются годы, чтобы ее наработать, поэтому очень важно выступать, все время быть на людях. Одно дело, когда человек поет для себя, и совсем другое, когда его слушает публика. Это сродни фигурному катанию.
— Когда по вечерам папа распевается, то лучше его не трогать и сидеть тихо. У нас есть соседи, и это налагает свои особенности. Не всегда можно петь так, чтобы не помешать другим.
— Тот режим, в котором я сейчас пою, характерен на Западе почти для всех певцов. В Советском Союзе мы привыкли к тому, что все они приписаны к какому-то театру, но это большой люкс. На Западе так дело не обстоит. Надо каждый раз находить проекты, ходить на прослушивания. Если вас куда-то приглашают, то только на время, пока идет постановка. А потом надо начинать все сначала, доказывать, что годишься на определенную роль. Либо вы сами что-то организовываете, либо стучитесь в проекты, где можете быть полезны, с вашей точки зрения. У меня есть и то, и другое. Я уже много чего сделал в опере и в кино, выступал в 18 театрах в Англии.
— Репертуар лирического и лирико-драматического тенора, хотя есть возможность петь Моцарта и Россини. Голос у меня достаточно большой. После школы Карло Бергонци — одного из великих теноров XX века, который пел до 80 лет и вырастил плеяду замечательных певцов, — могу справиться практически со всем.
— Да, это мастерство, которое передается из поколения в поколение. Итальянская школа — это чистая практика. Там нет смысла много теоретизировать.
— Центром моей жизни последние семнадцать лет был все-таки Лондон. Там я выступал. Там богатая музыкальная жизнь. Каждый вечер проходит более ста самых разных концертов. Лондон держит марку. А в театральном плане мало кто сравнится с Россией по количеству постановок, по тому, как публика ждет новых спектаклей. В Лондоне в этом смысле спокойней, там не ищут неожиданных интерпретаций. У них другая театральная школа. Могу об этом судить, поскольку окончил Школу музыки и драмы Гилдхолл в Лондоне.
— Я считаю, что если ты не актер, то нет смысла выходить на сцену. Иначе опера легко скатывается в гротеск. Ее сила в том, что она рассказывает историю через музыку, где люди поют слова и предложения. Отсюда возникает проблема дикции, хорошего произношения. Когда выходит оперный певец и начинает петь трубным голосом, демонстрируя свою школу, но при этом не разобрать слов, это свидетельствует о том, что что-то не так. В Италии такой номер не пройдет. Там важно, как человек произносит слова. В России, к сожалению, такая проблема существует. Большинство выпускников вокальных факультетов не говорят по-французски, по-итальянски, по-немецки.
— У нас были курсы немецкого, французского, итальянского. Петь нас учили так, чтобы носители языка не почувствовали разницы. Мы должны петь Шуберта так, чтобы немцы сказали: «Ах!». Музыку же сочиняли на слова. Это все актерские вещи, и их нельзя отрывать от вокального мастерства.
— У меня шесть языков. Русский, иврит, английский, армянский, итальянский, французский.
— Да. Я — израильтянин, и это мой язык. Ментально я нахожусь между культур и счастлив, что любая из них воспринимает меня как своего. Это большое дело. Приезжая в Россию, говорю по-русски. У меня аутентичный русский мир, и я его часть. Пою на русском как на родном языке.
— Ребенком я часто бывал в Москве, приезжал каждый год с родителями. Очень хорошо знаю Москву и Россию. Я побывал практически во всех крупных городах.
— В 2014 году меня пригласили на Олимпиаду в Сочи и дали возможность спеть 45-минутный концерт для 20 тысяч человек с замечательным композитором Андреем Лешуковым. Он молодой дипломат, работает в МИДе, пишет романсы. Мы с ним сделали специальную программу классического пения, которую исполнили на площади Medal Plaza, где зажигали факелы и награждали победителей Олимпиады.
— Мы выступали в Уфе, разговаривали с продюсерами, в том числе Дмитрия Хворостовского, об организации тура по России. Надеюсь, когда-нибудь это случится. У нас были большие планы, которые расстроила пандемия. Я очень хочу выступать в России, считаю, что это абсолютный кладезь в смысле аудитории. У меня ощущение, что это как миссия. Мне нужно нечто важное донести до людей. Почему я говорю про миссию? Если бы я не слышал таких певцов, как Марио Ланца и Франко Корелли, то не стал бы певцом. Если мы делаем что-то качественно, то вдохновляем молодых людей. Я сам был удивлен, что стал оперным певцом, а теперь думаю, что не выбери я эту стезю, то не стал бы счастливым человеком. У меня ощущение, что я и сам могу доставить радость другим. Во время концерта могу спеть 16–20 арий. Меня так учили. К сожалению, теперь везде ориентируются на развлекательный формат, сборные концерты к датам и праздникам. А что такое музыкальный вечер, забывают. А ведь люди собираются, чтобы послушать песенный цикл или специально подобранную программу, которую артист подготовил с определенной целью. Такой вечер в определенной степени — моноспектакль.
— Заметьте, не фильм был номинирован на «Оскар», а саундтрек Дарио Марианелли. Я там пел за Вронского. Вышел также фильм «Парижская песня» о казахском певце Амре Кашаубаеве, попавшем в 1925 году на Всемирный музыкальный конкурс в Париже и завоевавшем там серебряную медаль. Там выступали многие известные тенора, и в фильме я пел за них — за Собинова, Тилля, Мартинелли.
— Все начинается с кастинга. Какая разница, что ты заканчивал, главное — что ты можешь.
— Сегодня очень не хватает оперы в кино. Франко Корелли снимался в таких фильмах. Потом наступила эпоха Франко Дзеффирелли («Ромео и Джульетта», «Травиата», «Богема», «Сельская честь». — С.Х.). Он экранизировал оперы, и это последнее, что было. Нам надо идти в ногу со временем, создавать то, что было бы не только музейным экспонатом. На фильм-оперу пойдут прежде всего любители оперы. А мы апеллируем к широкой аудитории, которая часто не знает о ней ничего. Кто-то схватится за голову: «Ай-ай-ай! Они же необразованные». Мы ответим: «Какая прелесть, что у нас есть шанс посмотреть на оперу по-новому, сделать так, чтобы она была не из рода динозавров, не мертвым, а живым искусством». Опера превратилась в элитарное искусство. На нее тратятся большие деньги, но это где-то там, далеко. То, что осталось в больших театрах, — часть туристического бизнеса. Люди приходят по принципу: приехал — надо пойти, чтобы потом сказать, что посетил Венскую оперу. А нам бы хотелось показать, что это за волшебный мир. Уже есть сценарии. Мы нашли интересную повесть. Пока не буду разглашать деталей. Из-за пандемии мы потеряли два года. Пришла пора возрождать планы.
— Вы, наверное, знаете дирижера Фабио Мастранджело? Он нас и познакомил, после того как я ему рассказал о своих идеях. Если их осуществить правильно, то это может быть серьезным ренессансом. Были замечательные работы до нас. Нам есть на что ориентироваться.
— Я смотрю и учусь. В музыкальном мире мы иначе смотрим на вещи. Мы с вами имели честь работать в жюри короткого метра, и я наблюдал за тем, что вы считаете ценностью. В музыке мы говорим о тех же механизмах, влияющих на людей. Если я буду ставить оперу, а это, возможно, произойдет, то буду мыслить более визуально. Сегодня в опере засилье режиссуры, пытающейся что-то из себя выдавить за счет талантливых музыкантов. Я считаю, что у оперных певцов есть чему поучиться. Есть среди них такие, кто завораживает с первой ноты, и надо только обрамить этот ресурс, а не забивать его какой-нибудь белибердой: здесь вы должны пробежать, а здесь мы вас оденем во что-то несуразное. И все ради того, чтобы показать Моцарта или Верди провокативно.
— Я развернул там серьезную концертную деятельность, организовывал в Дзинтари музыкальный фестиваль, на протяжении четырех лет способствовал тому, чтобы в Ригу приезжали сотни артистов. В Риге провожу много времени, потому что там моя семья, моя дочка. Моя жена родилась в Латвии. Она не музыкант, но когда-то играла на скрипке. Моя восьмилетняя дочь тоже занимается скрипкой. Музыка — большое дело. Я мечтаю о том, чтобы Россия не закрывалась, несмотря на все трудности, была бы открытой, гостеприимной, высококультурной страной.
